Что первым приходит в голову, когда я думаю о России? Березы.
И следом — церкви.
Куда бы я теперь ни ехала, невольно ищу взглядом золотые, или синие, или вовсе хмурые черные маковки церквей. И от их вида сразу становится спокойнее. Теплее. Они — как якоря — соединяют старую Русь и новую Россию, соединяют меня с этими двумя разно-похожими родинами. Соединяют меня со всеми, кто в них крестился, исповедовался, молился. Они — порталы, через которые можно попасть в любую точку православной истории. В них происходят еле заметные изменения: все те же золоченые оклады, все те же мерцающие свечи, все те же ризы и тот же запах ладана — вот тут она, Россия, в церквях ее много, оттого и порталы, оттого и якоря.
Опускаю свой якорь в прошлое. Детство неизменно связано с желтым цветом: икон, воска, куполов, — и даже стены у церкви, в которую мы с бабушкой ходили каждое воскресенье, были желтыми. Входишь в храм с мороза, а тут все знакомое, теплое. Телу тепло, но душе еще теплее. Тут Дом — чувствуешь это кожей и не представляешь, как может быть иначе. Знаешь каждый уголок, можешь двигаться с закрытыми глазами. Заталкивая мокрые варежки по карманам, радостно берешь у бабушки свечу и идешь к улыбающемуся Пантелеймону — он всегда тут, всегда на одном месте, всегда ждет тебя. Он молодой — не то, что все эти люди, изображенные на «картинах» по стенам, — оттого и глаза у него светлые, лучистые. Оттого и легко и понятно с ним.
…А потом находишь бабушку на постели, подносишь зеркало к лицу — а оно не запотевает, и рушится этот желтый мир. И никогда, кажется, не станет так тепло, как тогда. Холодно, очень холодно, и некому согреть — и бежишь от этого холода далеко–далеко, за тридевять земель. Там жарко, так жарко, что эти бирюзовые глыбы, сковавшие сердце, должны были бы давно растаять, но нет — они все еще там. И лечат тебя улыбающиеся люди, смуглые прекрасные улыбающиеся люди. Спасибо им! Но ты знаешь, что никогда не сможешь улыбаться так же, как они. Снаружи девочка, внутри — снегурочка.
А потом однажды возвращаешься и понимаешь, что вернулся полностью, окончательно, до конца. Именно в себя того, которого оставил здесь, когда бежал со всех ног. И да, все это до сих пор жутко интересно — и Папуа, и Австралия, но интереснее то, что здесь. Даже не интереснее — а значительнее. Как под микроскопом вглядываешься в каждую деталечку и умиляешься.
И вот в один из дней приглашают тебя в монастырь. Везут через зеленое–зеленое, шуршащее по ветру. Через покосившиеся деревянные домишки блекло-небесного цвета, сквозь резные окна, обтянутые курчавыми наличниками, мимо кустов–фонтанов распустившейся сирени.
Монастырь стоит красивый, статный, хоть и следы от пуль на его фасаде чернеют. Монахини, будто чернокрылые вороны, мягко скользят мимо. Какие лица у них! В городе не сыскать таких: прозрачных, небесных, чистых. Повязываешь платок, «заворачиваешься» в юбку (а она длинна), и какое-то вдруг древнее приятное ощущение в ногах. Покрыта с головы до пят, приятная защита. И сразу проясняются тайные смыслы сари и хиджабов. Входишь внутрь — а там… Как это объяснить, кроме как:
из времени–воды показывается якорь, подняв со дна весь детский ил.
Идет служба, мы стоим почти плечом к плечу друг к другу — мурашки от этой согревающей близости. Звенит бубенцами кадило, все расступаются перед ним, а оно густо окутывает верующих дымом. И мне делается радостно, стою и улыбаюсь, улыбаюсь так, что почти уже смеюсь. Но неловко в храме смеяться. Чувствую себя как тогда — посреди теплого желтого мира — и хочется хлопать в ладоши и ходить ходуном. Хочется оглянуться — найти глазами бабушку. Но бабушки давно уже нет. И так горько становится. И сразу начинаю припоминать все нехитрые способы саморазрушения, которые тогда были доступны подростку. Тогда, много лет назад (а будто веков!), я, держа в руках холодное зеркало, вышла из храма.
Но храм всегда был где-то рядом.
Всегда ждал меня.
И я, наконец, вернулась.
И как хорошо, наконец, чувствовать эту трепетную любовь, которая не принадлежит ни конкретному человеку, ни конкретному месту, которая, как говорят, и есть — Всё.
Да, все эти годы странствий были об Индии, о Вьетнаме, Камбодже… но одновременно все они были о России. Для России.
Выхожу на воздух. И храм «выходит» вместе со мной — он здесь, в каждом лопухе, в каждой травинке. Он в покосившихся деревянных домишках. Он в монастырских стенах, смотрящих на реку. И он теперь никуда не уйдет. И как, узнав эту огромную любовь, — любовь, обретенную в стенах, но раздвигающую стены, — можно хотеть чего-либо еще? Карьеру–машину–квартиру. Смотрю на сестер, трудящихся в саду: они живут у источника, а мы будто все в засухе.
Россия? Ничего о ней не знаю.
Но чувствую ее.
Евгения Ланцова, автор блога «Налегке» ( http://nalegke.com )