«Люди, любите друг друга. Кто это сказал? Чей это завет?» — такими словами заканчивается повесть Достоевского «Кроткая» и одноименный спектакль в Московском театре юного зрителя, где эти фразы вырываются из уст бесконечно талантливого Игоря Гордина, играющего главную роль. Постановок «Кроткой» существует великое множество, и как уже только не обыгрывали это произведение богатые на неординарные идеи режиссеры. Встречались даже такие необычные интерпретации, как у ШДИ, где действия разворачивались под музыкальное сопровождение песен Юрия Юлиановича Шевчука.
Так громко звучат слова «один из», «лучший», «непревзойденный», но ко МТЮЗовской постановке «Кроткой» они подходят как нельзя кстати. Уж сколько времени прошло с момента посещения этого спектакля, а он все также является для меня номером один. Странно, но какие-то едва уловимые эмоции актеров спектакля, их позы, выражения лиц до сих пор не удается забыть — эти образы как призраки блуждают по тоннелям памяти.
Через полгода после первого просмотра решила повторно сходить на спектакль, тем более что появился человек, который пожелал составить мне компанию. Второй раз все было немного по-другому, но вышло тоже волнующе и необычайно проникновенно. «Кроткая» теперь со мной навсегда. Хранится в коллекции моего внутреннего музея среди гениальных изделий и редких вещей. Теперь всякий раз, когда хочется снова вернуть испытанные тогда ощущения, достаточно просто открыть затянутый паутиной времени ящик памяти, достать оттуда свои воспоминания, посмаковать их с толком и расстановкой и снова бережно сложить на место.
Конечно, любовь к этому спектаклю возникла не на пустом месте. Она взрастилась на почве большого чувства к произведениям певца людского страдания — великого и нетленного Федора Михайловича. С какими его произведениями ни знакомишься, будь то крупный роман или небольшая повесть, после их прочтения неизбежно проступает послевкусие в виде свинцовой печали, давящего чувства безысходности и одновременно облегчения (катарсис же никто не отменял). Какое наслаждение испытывать эту тяжесть и щемящую тоску! «Склонность к душевному мазохизму?» — спросите вы. Ну да, вроде того.
И вот еще что интересно — только у меня бывает такое от сильно понравившихся спектаклей, концертов и другого вида выступлений, когда ты настолько волнуешься и сопереживаешь, что становится даже стыдно и неуютно? В минуты сильного прилива чувств возникает ощущение, что твою душу препарируют и выворачивают наизнанку и что если в этот момент кто-то из рядом сидящих зрителей вдруг повернется и заглянет тебе в глаза, то увидит в них как в зеркале все твое нутро. Понятно, что это никому не нужно, поскольку все внимание зрителей во время спектакля сосредоточено на актерах и происходящем на сцене. Это так, игры воображения…
*
Белая комната, актеры уже играют, когда зрители рассаживаются по своим местам. Такое впечатление, что эти двое находились в комнате задолго до нас и мы стали невольными свидетелями происходящего — возникает эдакий эффект подглядывания. Начинается спектакль с конца. Актриса сидит на стуле, а герой украшает ее, словно облачая в погребальный наряд. Эмоциональная вовлеченность в действие наступает практически мгновенно и почти сразу на сто процентов, экспрессивное воздействие ошеломляющее. По этому фактору часто и сужу о ценности спектакля — удалось ли актерам вовлечь в действие и, если да, то насколько глубоко. Гордин неподражаем и своей игрой просто выбивает почву из-под ног: сквозь нарочитую суховатость пробивается такой нерв, надлом и внутреннее напряжение, что невольно вовлекаешься в лабиринт эмоций, по которому блуждает герой, и в предчувствии неминуемой катастрофы взбираешься все выше и выше по шатким ступеням каждой эмоции, чтобы самому пережить тот взрыв, который обрушившись на героев сверху, не пощадит и тебя. Богатейшая палитра красок с многообразием оттенков, точь-в-точь как в произведении Достоевского. У героев, что характерно, нет имен. Автор называет их «он» и «она». И эта обезличенность не отвлекает от глубинной сути происходящего, кажется, что перед тобой даже не люди мечутся и борятся друг с другом, а две души, бесплотные энергии мытарствуют в поисках тепла и понимания, натыкаются на шипы друг друга, с дикой болью отпрыгивают, зализывают раны и снова нападают. И настолько все неоднозначно, туманно и запутанно; кажется, из паутины этой беспросветности героям выбраться не суждено — чувство обреченности душит, ком в горле не дает спокойно вздохнуть.
Любопытно наблюдать за тем, как меняется отношение к персонажам и ко всему происходящему на сцене. Изначально герой представляется таким мерзким циником, что кроме отторжения и презрения больше ничего к нему не испытываешь. Позже это презрение и неприятие сменяется жалостью. В героине удивительным образом сочетается кротость и гордость — такая странная смесь приводит к привычному и ожидаемому для произведений Достоевского финалу. Все же до конца неясно, что подтолкнуло ее к принятию фатального решения. Этот вопрос повисает в воздухе после спектакля, и однозначного ответа на него найти не удается.
Дух смерти и безысходности витает в воздухе на протяжении всего действа, не отпуская ни на минуту. Бледность героини, вбрасываемые в комнату через окна бесчисленные погребальные венки, старинная тумба, мелкие ящики которой так сильно походят на гробы. В одно мгновение тумба переворачивается, с жутким грохотом обрушивается на пол, ящики-гробы выпадают, а герой судорожно запихивает венки в каждый из них, тщетно силясь вставить их обратно. Но ни его, ни ее уже ничего не спасет. Смерти не миновать, она уже стоит у порога, стучится в двери своей костлявой рукой, и она заберет ее, Кроткую, чтобы оставить героя в безумстве одиночества с одним-единственным вопросом: «Когда ее завтра унесут, что ж я буду?»
(Фото с официального сайта МТЮЗа)